Законы лидерства [Журнальная версия] - Игорь Росоховатский

А затем у коров и овец полиген Л стал давать обнадёживающие результаты, и у меня возникла надежда на то, что спустя некоторое время он сработает и у шимпанзе. И вот сейчас отчаянная надежда проклюнулась снова. Ведь если бы ожидаемое «чудо» произошло, то, усвоив язык жестов, Опал мог бы «рассказать», что происходило в виварии…

* * * («Я, Евгений Степанович…»)

…Так внезапно ушёл от нас Виктор Сергеевич. Думал ли я когда-то, что мне придётся занять его место? Например, на дне рождения у вице-президента академии, когда мой Аркадий на виду у всех ухаживал за его дочкой и на виду у всех получил отказ? Александр Игоревич сочувственно похлопал меня по плечу и пошутил насчёт «грешков родителей, переходящих к детям». Что означала его шутка – соль на рану?

Аркадий, сынок, наследник, вылитый я – и не только внешностью, – продолжатель моих дел и наследник нерешительности, какой-то внутренней лени, вялости, постоянной боязни ошибиться, – я видел, как он тогда сник, покраснел, а через полгода, когда судьба снова столкнула наши семьи, Аркадий весь вечер нет-нет да и посмотрит на неё: значит, не прошло, не сумел забыть. Всё больше и больше сходства с собой замечаю в нём – это счастье узнавать себя в сыне; почти такое же, как утверждать себя, своё имя в науке, видеть проторенный мной путь и учеников, идущих вслед; и двойное счастье – узреть среди них сына, который пойдёт дальше и совершит то, что не удалось мне; жаль только, что унаследовал он не одну лишь мою силу, но и моё бессилие, заключённое в самой силе, в деле, которому я отдаю всю мою жизнь без остатка.

«Директорскому сыну не откажут», – словно невзначай заметил Вова – и вот она, червоточина в моих рассуждениях. Необходимо стать выше этого, думать лишь об интересах дела…

Меня иногда спрашивают с изумлением: как мне удаётся выдвигать и разрабатывать такие теории? Что я могу ответить, если и сам толком не знаю. Может быть, всё происходит так: сначала неистребимое любопытство ведёт меня по тёмным тропинкам, заставляет до изнеможения собирать в памяти детали, заметки, гипотезы и теории других учёных – всё, что известно людям в этой области; а когда груда деталей, гипотез, доказательств вырастает в гору, мой разум поднимается на неё и различает дальние горизонты, которые не увидишь из долины, – видит их первым из людей, первым, ПЕРВЫМ: захватывает дух, окрылённый разум возносится в пронзительные выси, в едином ритме сознание и подсознание – и затем мир – грохочущий, необъятный, целая Вселенная – входит в жадно раскрытые поры моего мозга, чтобы превратиться в гипотезы и открытия, чтобы стать мною, обрести моё имя…

Но зато когда это состояние кончается, когда теория создана и зафиксирована, опубликована, поздравительные речи и статьи иссякают и наступает томительный перерыв, затишье, мне становится невыразимо скучно, тоскливо, я не умею жить в буднях, начинаю метаться, мне нужны допинги – пусть и фальшивые заместители прежнего состояния: охота, зависть окружающих… И от того, что ни один из этих допингов не вызывает удовольствия, равного тому, которое мне довелось пережить, когда мой разум пропускал через себя Вселенную, требуются всё новые и новые развлечения; я обуздываю себя, борюсь с собой, но далеко не всегда выхожу из этой борьбы победителем…

И это всё тоже унаследовал Аркадий? Я стесняюсь поговорить с ним начистоту, а надо бы… Каким несчастным он тогда выглядел, но по глазам видно было – не терял надежду. Сбудется ли она сейчас или откажут вторично – теперь уже директорскому сыну? «То, что позволено Юпитеру…»

Видимо, всё же придётся взвалить на себя эту ношу. Но смогу ли я в таком случае закончить монографию? Вряд ли. Придётся поручить написать некоторые её разделы Станчуку и Кухтенко: сумеют ли они выдержать мой стиль? Постараются. В конце концов, став директором, я смогу их отблагодарить сторицей.

И есть ещё одно «за», в котором боюсь себе признаться, – этот мой грешок хорошо изучил Вова, даже слишком хорошо, вкусы мои знает – такую диву подсунул в секретарши…

Конечно, директорская должность оставит мне меньше времени для всего этого… Зато и ухаживать, и добиваться благосклонности какой-нибудь гордячки придётся гораздо меньше.

Впрочем, не скажите, Евгений Степанович, шалунишка, в этом тоже есть свои прелести… Господи, на какие только тропинки не сворачивает лукавый разум, лишь бы удовлетворить желание. Надо думать о деле. «Тяжела ты, шапка Мономаха…»

А если всё же Александр Игоревич? Учёный он средний, но своё дело знает, – если бы только не его излишняя энергичность и стремление все средства забрать для своего отдела… Мы с ним друзья, во многом – единомышленники, ученики Виктора Сергеевича, но дело прежде всего. Как сказал вчера Вова, «двоим в одной упряжке будет несподручно, ежели один стал коренным».

(«Я, Александр Игоревич…»)

Раньше всё было ясно. Был Он. С любыми трудностями, «вечными» и сиюминутными вопросами, лабиринтными ситуациями шли к нему. Поможет, выручит, подскажет, изобретёт, защитит, найдёт выход из тупика. Теперь надежда лишь на себя. Он собирал этот институт по крохам. Он изучил всех основных сотрудников. Почти всех неосновных. Он знал, чего они стоят сейчас, чего от них ждать в будущем.

Каждый из нас – личность в науке. Некоторые значат много. Женя – ледокол в своей области. Степанчук – бог ферментов. Да и я, чёрт возьми, не последний. Но только Виктор Сергеевич умел всё, что умеет каждый из нас, и немножко больше. Он прокладывал мостики от одного к другому. Объединял, собирал в отряды, отряды – в соединения. Определял место главного удара, показывал перспективы.

Он пытался научить этому и меня. Именно на меня он возлагал наибольшие надежды как на администратора.

Хвастаешь, старик? Нет. Честное пионерское. У меня хватит мужества признать, что Женя – более солидный учёный, чем я. Его теории иногда потрясают, он умеет видеть под особым углом, особым зрением. Но организатор из него неважный. Невнимателен к людям, смотрит на них свысока, а они этого не прощают. Не признаёт новых течений, противоречащих его направлению. «Король-королевич», как выразился однажды Вовка. Но «сапожник», «портной» тоже не лыком шиты. Благодатная почва для «малых освободительных войн». А с каким ожесточением «король-королевич» противостоит мне, когда выбиваю фонды для отдела. «Не стоит забывать, – сказал он мне, – что твой отдел в институте – обслуживающий, обеспечивающий. В данном случае математика обслуживает генетику».

(«Обидно!..»)

Никогда он не признавал во мне не то чтобы ровню, а хотя бы, так сказать, человека полезного. «Относительно полезного, как всякий доставала и выбивала», – говорил он с брезгливой усмешечкой. А ведь пользовался тем, что добуду. Весь институт пользовался. И презирали. «Мы – учёные…» Знаем таких клиентов. Один-два, возможно, чего и стоят, а остальные – так, тьфу, мелочь, так сказать, придорожная. Он говорил: «коллеги и ученики мои». Да не коллеги, а калеки и ученики калек. Гордецы. Вроде бы из другого теста слеплены. На голубой крови, так сказать, замешены. «Ах, этот? Заместитель директора по хозчасти? Не настоящий заместитель. Скорее завхоз»… И он точно так же обо мне думал.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});